Авторы     Новости      Империя      Историософия      Политика     Полемика      Библиотека

Все согласны с тем утверждением, что мы отстали. Различия в оценках сводятся к тому, отстали ли мы за последние семьдесят лет своей истории, или отставали и ранее, и таким образом мы имеем значительный стаж отставания.

 

И  вот  тут  начинаются  парадоксы.  Если вопрос  стоит  о  техническом  отставании,  то догонять следует, активно заимствуя технические идеи, конструкции, технологии, и таким образом ближайшие образцы для нас — Япония или Саудовская Аравия, блестяще демонстрирующие, что нет ни малейшей необходимости отказываться от собственной культуры, для того, чтобы набраться ума у чужой цивилизации. Однако, речь пойдет не о том: нам инкриминируется отставание социальное.

Мы совершили трагическую ошибку вселенского масштаба, прошли через революцию, преодолеваем ее последствия, и из преодоления последствий должны выйти вполне цивилизованной страной. Заметьте — страной, а не пустыней, не разрушенным пространством. Через революции прошли многие народы. И всякий раз революции проходили сходные фазы разрушения. В каждой последующей фазе истребляли деятелей предыдущей… Все революции оказывались исключительно кровавыми. Жозеф де Местр справедливо утверждал, что каждая революция порождена злоупотреблением власти, но последствия каждой революции неизмеримо страшнее последствий любых злоупотреблений любой власти. Французская революция пролила крови не меньше, чем русская, английская — не меньше французской. С поправкой, разумеется, на демографию каждой страны в каждую отдельную эпоху. А вот выходили из революций по-разному, и столь же неодинаково оценивали собственное прошлое.

 

Французы имели неосторожность свою революцию героизировать и романтизировать. Сохранили революционные цвета национального флага. Вполне «людоедскую» песенку сделали государственным гимном. Из поколения в поколение лучшие художники кисти и слова, сцены и киноэкрана превращали революционное наследие в часть национального стереотипа поведения французов. Народ в это поверил, и — поплатился. Францию трясло полтора века, в трех революциях, двух империях, двух реставрированных монархиях, в пяти республиках. Франция пережила генерала Буланже и вполне гражданскую диктатуру Леона Гамбетта. Попытку фашистского переворота. Франция терпела поражения в миоровых войнах, которые, правда, за нее выиграли другие, в основном — русские. И только стараниями великого француза Шарля де Голля уже на наших глазах Франция обрела стабильность. И все же навсегда перестала быть крупнейшей страной Европы. Жесткими мерами спасла себя от сокращения численности населения, жесткими мерами вынуждена защищать французский язык.

 

Англичане  прошли  через  свое цареубийство,  через  свою гражданскую войну, свою диктатуру, свою реставрацию. У них, в отличие от французов и американцев, не было перед глазами подходящего чужого опыта. Но они проявили достаточно здравого смысла и отвергли революцию. Более того, сделали революционную тему неприличной. Об этом за столом не говорят, а, следовательно, не говорят в парламенте и в политическом клубе. Покаялись ли англичане? Покаяние (по-гречески «метанойя»): не битье себя кулаком в грудь с воплями о собственной мерзости, что некоторые хотят навязать русским, а перестройка ума. Англичане так и поступили. Добрая старая Англия — страна традиций. А, следовательно, страна высочайшей культуры, ибо покуда народ жив, тардиции — это, в сущности, и есть культура. Не станет англичан — не будет английских традиций, но и культура английская останется только в музеях. В английской традиции есть место викторианской благопристойности, елизаветинскому воинственному национализму, газонам, живым изгородям, вересковым пустошам и Королевскому Дубу. Есть место английскому завтраку и даже королю Артуру за круглым столом. Нет места революционным безобразиям.

 

На этом пути Англия обрела новый идеал — идеал джентльмена, — человека благовоспитанного, достойного, умеренного, уважаемого. Идеал оказался необычайно удачным. Английский слуга всегда немного подражал джентльмену, поэтому в Англии, как нигде, отношения слуги к хозяину были больше служением, чем прислуживанием. Английский унтер-офицер всегда немного подражал джентльмену-офицеру, и тем самым был промежуточной инстанцией по внедрению манер, достоинства, чести джентльмена в английском народе. В Англии не приходилось специально прививать ни почтения к учености, ни почтения к офицерской службе, как это было в Германии. Не приходилось, так как школьный учитель — джентльмен, а уж профессор — джентльмен, несомненно. Каждый британский буржуа стремился не только выглядеть, но и быть джентльменом — без этого не будет успеха в делах. Таким путем англичане выполняли сложнейшую задачу — восстанавливали уничтоженную революцией национальную элиту. На этом пути Англия стала «мастерской мира» и «владычицей морей». Пусть не самой богатой, но, видимо, самой благоустроенной страной в мире. Что явилось причиной такой блестящей победы? Только ли верность британской традиции, гений британской элиты и доверие к ней нации? Все это необходимо, но если верна этнологическая теория нашего великого современника Льва Николаевича Гумилева, англичане прошли революцию в фазе этнического надлома. На этом этапе процент пассионариев — людей у которых служение идее доминирует над стереотипом самосохранения, падает. Резко сокращается внутриэтническая солидарность. Ситуация в высшей степени подходящая для беспорядков и безобразий. Всякая революция — безобразия, а безобразие — это то, что не имеет образа.

 

С выходом из надлома в стадию инерции этнос, осознав утрату прежней энергии, стремится к идеалам умеренности. Пассионариев любят и берегут. Как национальное достояние. Но на первые роли в государстве не пускают — общество осторожно. Формируя новый идеал, новый национальный стереотип, открывая себе путь к могуществу и благосостоянию, англичане блестяще преодолели надлом и уверенно создали себе во всех отношениях изумительную инерцию.

Французы опоздали. Ровесники англичан, они должны были превратить в социальную революцию Фронду, и тогда, закончив с людоедством и безобразиями, сформировали бы свой новый национальный стереотип на фазу инерции. Но Фронда революцией не стала. Революция обрушилась на Францию, уже изменившую стереотипы, на Францию, уже пребывающую в инерционной фазе. И национальными стереотипами поведения стали революционные.

 

России повезло. Русский этнос, родившийся вХШ веке, на четыреста лет моложе французов и англичан. Наши безобразия приходятся на фазу надлома, начавшуюся двести лет назад, примерно во времена декабристов. Поэтому, вряд ли стоит верить тем, кто пугает разрушением генофонда в диких кровопусканиях советского времени. За выход из надлома дорого платят все народы, даже и без всяких революций. Для немцев это обернулось Тридцатилетней войной начала ХУП века, унесшей жизни двух третей тогдашнего населения. Оставшихся немцев хватило на классическую философию, германский романтизм, лучшую музыкальную школу Запада. Хватило на то, чтобы выстоять две мировые войны против численно и материально превосходящего противника. Хватает на нынешнюю процветающую Германию. Хватит и нам, если мы приложим усилия для выхода, если изберем правильные ориентиры. Нам предстоит формировать новые стереотипы, нас ждет инерция.

А что, если теория Гумилева неверна? Что, если мы не прошли революцию «во-время»? Тогда нам тем более важно изучать чужой опыт преодоления ее мрачных последствий. Сравнивать себя не с развивающимися странами наших дней, а с нынешними высокоразвитыми — тех времен, когда они развивались. Выйдет ли что-нибудь путное из Бразилии и Аргентины — мы не ведаем, а что получилось в Германии, Нидерландах, Швеции — знаем прекрасно. И обязаны внимательно изучать: как у них получилось. Компьютеры могут быть чужими, социальная Среда, политическая жизнь, система воспитания — только свои. И неизбежно мы должны больше напоминать Запад четырехсотлетней давности, а не наших дней. Если же возжелаем развлекаться как в Соединенных Штатах, — работая, торгуя, голосуя, как при социализме — останемся с социалистическими персональными компьютерами и общественными уборными. Если будем лицемерно заботиться о «правах человека» (босяков, бродяг, бомжей!), ане о полноправии граждан, ждет нас впереди не свободная Канада, а бюрократическая полицейская Мексика.

 

Нам ныне пытаются доказать, что мы обязаны радостно терпеть торгующее и выманивающее наше состояние ворье, дожидаясь, пока внуки ворья превратятся в Мамонтовых и Морозовых. Семьдесят лет нам лгали, что торговец — вор, теперь лгут, что вор — торговец.

 

Предки Морозовых и Мамонтовых были крестьянами. И когда кто-либо из «первоначальных накопителей» зарывался, тогдашняя «элита» бесхитростно драла «накопителя» на конюшне, а то и ссылала в каторгу. Не развитая система страховых компаний защищала гражданина от неплательщиков и банкротов, а долговая яма. Нет долговой тюрьмы — нет и ответственности предпринимателя. Перестали пороть? К тому времени, как перестали, «накопитель», подражая барину, как раз и превратился в известного нам Крестовникова или Хлудова!

 

 

    Позорные колодки, в которых помещали бродяг, мелких жуликов и мошенников,

были сняты с площадей английских городов только в 1830 году.

 

 

В Греции времен Аристотеля сторонники аристократии посмеивались над монархистами, утверждая, что у тех в городе нашелся только один достойный человек, от того и власть вручена одному.

 

Демократия рождается из сознания того, что достойных людей в данном обществе еще больше, а вовсе не из представления о «правах человека», неизвестно откуда взявшихся. Потому ранние демократии делегируют многие властные функции уважаемым корпорациям. В старой России за состоянием памятников культуры властно следило Императорское Археологическое общество. Бессловестных скотов оберегало Общество защиты животных.

 

 

Действительный член Общества защиты животных мог приказать

снять часть поклажи с перегруженного воза. Городовой полицейский

был обязан привести такое распоряжение в действие.

 

 

В советский период зачатки настоящей демократии представляли собой ВООПИК и Общество охраны природы и набирали силу. Восстановлением реальной мощи подобных корпораций мы не только защитим свою среду обитания от варварства, но и сделаем серьезный шаг в воспитании гражданина и хозяина. Если же у нас миллиционер на рынке игнорирует требования санитарного врача, а общество через день не вышвыривает его со службы, а через неделю — из города, тогда нам и правда далеко до гражданского общества. Тогда последствия революции по-прежнему с нами.

 

Весьма многими осознается необходимость формирования новой элиты. Одной из целей революции как раз и является смена элит. Цель эта невыполнима, ибо каждый новый виток любой революции стирает с земли большинство ловкачей предыдущего витка. Но вот людоедство завершилось. Что же, повезло последним ловкачам? «Людям Термидора»? Те, кто об этом мечтает, только продлевает кровопролитие: никакое общество на это не согласится. Наверху не удержатся «вориши и нувориши». Наполеон и реставрация Бурбонов приведут к власти составную элиту, куда попадет и кто-то из новых, и кто-то из предыдущих, и, обязательно, недорезанные аристократы, остатки дореволюционной знати. Новую российскую знать не удастся скомпоновать из бюрократов и «новых русских». Но кое-кто из них попадает наряду с профессорами, дипломатами, офицерами. Наряду, без этого не получится, с выходцами из старого дворянства, духовенства, церковными интеллектуалами. И, быть может, аналогом британского джентльмена станет русский барин, человек традиции, носитель и хранитель русской культуры.

 

Новая элита всегда должна твердо обещать обществу нечто новое и серьезное. Англия, например, стала «мастерской мира» и «владычицей морей».Элита, обещающая «выживание», годится низам, черни, обществу она не подойдет. Не подойдут все, кто лишал страну ее территорий, посягал на национальные интересы, игнорировал и пытался унизить общество.

 

После победы американской революции несколько сот тысяч

верноподданных английского короля (законного!)

были лишены политических прав.

Изобличенные в католицизме не могли в Англии поступать на гражданскую и военную службу, удаляться от места жительства без разрешения более чем на 5 миль, приближаться к Лондону ближе чем на десять миль, приносить жалобы в суды! Эти ограничения сохранялись до 1829 года.

 

Россия — не Англия и Англией не станет. Но мы похожи на англичан более, чем на континентальных европейцев. У нас старинные земские традиции. Мыне любим бюрократии и бюрократов. Мы чтим Церковь, несмотря ни на что. Английские влияния на русскую культуру (взаимные!) были всегда плодотворны, тогда как французские — разрушительны.

 

Да  и  вообще, восстанавливая Россию, не подобает ли учиться на самых качественных образцах? Запад — тот учится и на наших достижениях, и на наших ошибках.