Эссе
Скажи я, что двести лет спустя бакалейщик получит право и возьмет за правило бить своих подручных палкой или что продавщиц можно будет сечь так же просто, как сегодня их можно штрафовать, мое замечание сочтут весьма необдуманным. Возможно, так оно и есть. Пророчества не отличаются надежностью, особенно если не исключать из их числа откровенно иррациональные, мистические и сверхъестественные. Но по отношению ко всем прочим пророчествам, которые раздаются сегодня, мое предсказание наиболее правдоподобно. Короче, мне кажется, что бакалейщик с палкой куда более вероятный персонаж нашего будущего, чем супермен, самурай, образцовый хозяин или безупречный чиновник-фабианец… И для нас самих было бы лучше увидеть все то уродство, которое несут изменения, происходящие в нашем обществе. На каждом историческом этапе начало конца имело видимость реформ. Когда горел Рим, Нерон не только играл на скрипке [1], но, возможно, даже больше думал о скрипке, чем о пожаре… И если задаться вопросом, что же все-таки дадут все наши социальные реформы, города-сады, образцовые хозяева, страховые компании, биржи, арбитражные суды и тому подобное, то я отвечу вполне серьезно: хлыст рабочим.
Турецкий султан и увольнение
Давайте рассмотрим в определенной последовательности ряд соображений, указывающих на одно и то же. Очевидно, вы согласитесь, что оружием работодателя до сих пор, несомненно, служила угроза увольнения, то есть насильственное обречение на голодную смерть. Не тот ли настоящий султан, кому не надо наказывать битьем палками по пяткам, коль скоро он может приказать уволить? Но есть много признаков того, что оружие это не столь удобно и гибко, как того требует все возрастающая алчность султана. Тот факт, что на многих фабриках и в магазинах тайно или откровенно введены штрафы, доказывает, что капиталистам удобнее прибегать, помимо окончательного уничтожения, к некой временной, регулируемой форме наказания. Нетрудно также понять логику всего этого, взглянув на происходящее с абсолютно нечеловеческой точки зрения. Увольнение человека сопряжено с теми же неудобствами, что и его убийство; поступив так, вы уже не можете извлечь из этого человека никакой выгоды. Чрезвычайно досадно, уверяют меня, пристрелить себе подобного из револьвера и вдруг вспомнить, что, кроме него, никто не знает, где достать лучшие папиросы. Но у нашего султана припасен еще и шнурок для удушения… Социологи (чей способ миросозерцания заключается в том, чтобы надеть новейшие и самые сильные научные очки, а затем закрыть глаза), разглагольствуя о выживании сильнейших и о горе побежденных [2], зачастую делят рабочих просто на квалифицированных и неквалифицированных, а преступников — на исправимых и неисправимых. У работодателей по крайней мере хватает ума разбираться получше. Они понимают, что слуга может быть полезен в одном и несносен в другом; что он может скверно справляться с одной работой и хорошо выполнять другую; что он может оказаться не чист на руку и все же в целом быть незаменимым. Точно так же практичный директор школы понимает, что ученик может одновременно быть и позором и гордостью школы. При таком подходе небольшие, но разнообразные по форме наказания — лучший способ поддержания порядка: нарушитель может быть наказан за опоздание, а потом выполнять полезную работу. Оказывается, можно дать по рукам и при этом не отсекать проштрафившуюся руку целиком. Вот почему работодатели, естественно, прибегли к штрафам. Но есть все основания полагать, что штрафами этот процесс не ограничится.
Штраф основывается на давно бытующем в Европе представлении о наличии у всех хотя бы минимальной частной собственности, но на сегодняшний день представление это неверно. Работодатель время от времени кое-что делает для улучшения так называемых «условий» своих рабочих. Но можно создать рабочему условия не хуже, чем у скаковой лошади, правда, от этого и собственности у него будет не больше, чем у скаковой лошади. Возьмем к примеру среднюю бедную швею или фабричную работницу, и вы сразу увидите, что возможности наказать их, посягая на частную собственность, чрезвычайно ограничены. Работодателю так же трудно наказывать их штрафами, как канцлеру казначейства облагать налогом их доходы. Следующей возможной мерой, конечно, будет заключение в тюрьму, что могло бы дать эффект при более простых обстоятельствах. Лавочник старого образца мог, пожалуй, запереть подмастерье в подвал для угля, но его подвал был настоящим, до ужаса темным подвалом, зато остальная часть дома — настоящим человеческим жилищем. Для всех (и в особенности для подмастерья) разница между подвалом и домом была очевидной. Но тенденция капиталистического законодательства такова, что под прикрытием рассуждений о гуманности заключение в тюрьму приобретает более общий, автоматический характер. Другими словами, гигиеничная тюрьма и рабская фабрика так мало будут отличаться друг от друга, что бедняге рабочему будет все едино — отбывает ли он наказание или увеличивает чьи-то дивиденды. И там и здесь будет одинаково сверкающий кафель… Таким образом, такое оружие, как тюрьма, равно как и штраф, окажется малоэффективным по отношению к жалкому сегодняшнему гражданину. Будь то собственность или свобода: нельзя отнять того, чего нет. Нельзя заключить в тюрьму раба, потому что раба нельзя поработить.
Большинство людей, заслышав о возобновлении телесных наказаний (как это было во всех рабовладельческих системах), просто ужаснутся и не поверят, решив, что возврат к подобному варварству немыслим в наши дни… Но, в конце концов, разве обязательно, чтобы институт наказания на фабриках будущего действительно использовал тиски или кнут? Такой институт может легко развиться на основе множества форм ужесточения физической дисциплины, уже применяемых работодателями под предлогом воспитания и гигиены.
Примечания
-
По свидетельству античных историков, император Нерон играл на скрипке, наблюдая за пожаром Рима, подожженного по его приказанию.
-
Речь идет о последователях так называемого социального дарвинизма, переносивших законы естественного отбора на общественную жизнь.
Гильберт Кит Честертон
британский журналист, писатель, эссеист
1874 - 1936
Автор
Хлыстом по рабочим
Двенадцать человек
Недавно, когда я размышлял о нравственности и о мистере У.Питте, меня схватили и сунули на скамью присяжных. Хватали меня довольно долго, но мне это показалось и внезапным и необыкновенным. Ведь я пострадал за то, что живу в Баттерси, а моя фамилия начинается на Ч.
Оглядевшись, я увидел, что суд кишит жителями Баттерси, начинающимися на Ч. Кажется, набирая присяжных, всегда руководствуются этим слепым фанатическим принципом. По знаку свыше Баттерси очищают от всех Ч и предоставляют ему управляться при помощи других букв.
Здесь не хватает Чемберпача, там — Чиззлопопа; три Честерфилда покинули родное гнездо; дети плачут по Чеджербою; женщина жить не может без своего Чоффинтона, и нет ей утешения. Мы же, смелые Ч из Баттерси, которым сам черт не брат, размещаемся на скамье и приносим клятву старичку, похожему на впавшего в детство военного фельдшера.
В конце концов, нам удается понять, что мы будем верой и правдой решать спор между Его Величеством королем и подсудимым — хотя ни того, ни другого мы еще не видели.
В ту самую минуту, когда я подумал, не решают ли этот спор преступник с королем в ближайшей пивной, над барьером появилась глава подсудимого. Обвиняли его в краже велосипедов. Он был как две капли воды похож на моего друга. Мы вникли в кражу велосипедов.
Мы выяснили, какую роль сыграл в ней Его Величество, какую — подсудимый. И после краткого, но веского спора мы пришли к выводу, что король в это дело не замешан. Потом мы занялись женщиной, которая не заботилась о детях, и поняли по ее виду, что никто не заботится о ней.
И вот, пока перед моими глазами проходили эти лица, а в мозгу мелькали эти мысли, сердце переполнила жестокая жалость и жестокий страх; никогда и никто не сумел их выразить, но именно они с сотворения мира таятся почти во всех стихах и поэмах. Очень трудно объяснить их; может быть, кое-что разъяснится, если я скажу, что трагедия — высшее выражение бесконечной ценности человеческой жизни.
Никогда еще я не подходил так близко к страданию; и никогда не стоял так далеко от пессимизма. Я бы не говорил об этих тяжелых делах — говорить о них слишком тяжко; но я упоминаю о них по особой причине. Я говорю о них потому, что из горнила этих дел вышла не лишенная знаменательности общественная или политическая формула.
Четко, как никогда, я понял, что такое суд присяжных и почему мы должны сохранить его во что бы то ни стало.
В наше время все больше усиливается профессионализм. Мы предпочитаем профессиональных солдат, потому что они лучше сражаются, профессиональных певцов, потому что они лучше поют, танцоров — потому что они лучше танцуют, весельчаков — потому что они лучше веселятся.
Многие считают, что это относится и к суду и к политике, фабианцы, например, уверены, что большую часть общественных дел нужно переложить на специалистов. А многие законники хотят, чтобы взятый со стороны присяжный уступил все свои полномочия профессионалу-судье.
Конечно, если бы мир был разумен, я не видел бы в этом ничего дурного. Однако тот, кто знает жизнь, узнает рано или поздно, что четыре или пять важнейших и полезнейших истин весьма парадоксальны. Другими словами, они практически неоспоримы, но звучат странно.
Такова, например, безупречная истина, гласящая, что больше всех радуется тот, кто не гонится за удовольствиями. Таков и парадокс мужества: чтобы избежать смерти, надо не думать о ней. И вот один из четырех парадоксов, которые следовало бы сообщать грудным детям, сводится к следующему: чем больше мы смотрим, тем меньше видим; чем больше учимся — тем меньше знаем.
Фабианцы были бы совершенно правы, если бы специалист с каждым днем все лучше разбирался в деле. Но это не так. Он разбирается все хуже. Точно так же тот, кто не упражняется постоянно в смирении и благодарности, видит все хуже и хуже красоту и значительность неба или камней.
Страшно и нелегко мстить за других. Но и к этому можно привыкнуть — ведь привыкнуть можно и к солнцу. И самое страшное во всей машине правосудия, во всех судах, магистратах, судьях, поверенных, полисменах, сыщиках — не то, что они плохи (есть и хорошие), не то, что они глупы (есть и умные), а то, что они привыкли.
Они не видят на скамье подсудимых подсудимого; они видят привычную фигуру на привычном месте. Они не видят ужаса судоговорения — они видят механизм своей работы. И потому, ведомая здоровым чутьем, христианская цивилизация мудро порешила вливать в их тела свежую кровь, а в мозги — свежие мысли людей с улицы.
В суде должны быть люди, способные видеть судью, толпу, грубые лица убийц и полисменов, пустые лица зевак, призрачное лицо адвоката, — видеть ясно и четко, как видят новый балет посетители премьеры.
Наша цивилизация поняла, что признать человека виновным — слишком серьезное дело, и нельзя поручить его специалистам. Здесь нужны свежие лица, не знающие тонкостей закона, но способные чувствовать все то, что почувствовал я. Когда нам нужно составить библиотечный каталог или открыть созвездие — мы обращаемся к профессионалу.
Но когда нам нужно сделать поистине серьезный выбор, мы призываем двенадцать человек, оказавшихся под рукой. Если память мне не изменяет, именно так поступил Иисус.
